В последние годы существования СССР в общественно-политическом дискурсе появилось новое положение. Его суть сводилась к тому, что в нашей стране сформировалась новая социалистическая общность — советский народ. Тогда подобное утверждение большинством было воспринято как очередная идеологема власти — вроде многозначительных определений типа «развитого социализма» и пустопорожних лозунгов «Экономика должна быть экономной». Но вскоре незыблемое в своем много десятилетнем застое государство распалось, и это начавшее складываться новое единство «советский народ» вдруг оказалось в разных государствах с разнородным политическим устройством, а новые реалии — административные и политические границы — и впрямь резали страну по живому, насильственно разделяя даже близких (иногда на уровне родственных и семейных связей) людей. Отныне бывших граждан бывшего могучего государства связывало только их общее горькое и святое прошлое — и язык.

И поскольку язык не только отражает общественное сознание, но и сам влияет на ментальную картину мира и впрямую конструирует то, что мы называем реальностью, потому и процессы, происходящие в русском языке в последние годы, вызывают столь пристальный интерес и оживленные дискуссии, а изменения грамматических и лексикологических норм зачастую провоцируют болезненную общественную реакцию. Ситуация выглядит тем более контрастно, что на протяжении долгих десятилетий и еще до недавнего времени обстановка оставалась вполне спокойной и даже застойной и ни талантливые научно-популярные передачи, ни самые хорошие школьные учителя не могли пробудить интерес ни к принципам правописания, ни к культуре речи. Незначительные изменения, которые вносились в словари после неудавшейся попытки реформы орфографии начала 1960-х гг. (радикальных предложений Хрущева «пусть пишется как слышится»: мыш, ноч, платьеце), не вызывали возражений, да они и были минимальными и практически незаметными. Что же касается преподавания русского языка, то повторение материала в старших классах (иными словами, в объеме, необходимом школьникам не только для поступления в вузы, но для всей их дальнейшей жизни) велось по стереотипно издававшемуся с 1956 г. учебнику В.Ф. Грекова, С.Е. Крючкова, Л.А. Чешко «Пособие для занятий по русскому языку в старших классах средней школы». Лишь однократно в конце 1970-ых годов в это издание были внесены небольшие изменения, и в таком виде учебник просуществовал до падения СССР. На сегодняшний день среди тех, кто закончил среднюю школу в советские времена, не может быть людей, не учившихся по этому учебнику. В переработанных (не во всем удачно) вариантах он существует и поныне.

Происходящие в современном языке процессы иногда сравнивают с революционной ситуацией начала века XX — и вовсе не по соотнесенности со временем Октябрьских событий, а из-за резких, радикальных, неожиданных качественных изменений. Серьезной трансформации подвергся весь строй языка, вся его система — синтаксическая, грамматическая, лексическая, орфоэпическая, орфографическая. Язык послереволюционной эпохи достаточно хорошо описан и изучен — причем, что особенно ценно, начато это изучение было именно лингвистами-современниками, то есть очевидцами происходивших перемен.

Надо помнить о том, что к началу двадцатых годов, при подавляющем преобладании сельского населения, за пределами культурных центров безграмотность была почти поголовной. По статистическим данным, накануне войны 1914 года в России было всего от 15% до 20% грамотного населения. В первые же месяцы войны была уничтожена большая часть рядового регулярного состава армии — то есть основная часть грамотного населения крестьянского происхождения. Так что в результате военных действий, революционных битв, чисток красного и белого террора, арестов и уничтожения полутора миллионного слоя священнослужителей (составлявших основу культурного или хотя бы грамотного населения деревни), гражданской войны и эмиграции (большей частью именно образованной публики) к моменту провозглашения программы ликбеза, по некоторым неофициальным подсчетам, в стране оставалось всего около 4-5% грамотного населения.

Принято говорить о культуртрегерском значении ликбеза. Но, возможно, это далеко не первостепенная по насущности проблема, стоявшая перед новой властью. Аудио средств еще не существовало: плохо развитая телефонная связь в крупнейших городах, телетайп с азбукой Морзе, Великий Немой кинематограф и граммофонные записи как предмет роскоши. Радио появится только в 1930 году... Каким образом на огромных пространствах бывшей империи возможно было доводить до сведения населения необходимые распоряжения правительства? Ликбез — жизненная необходимость существования государства: без возможности использовать, говоря современным языком, письменную форму коммуникации власть теряла рычаги управления страной.

За два десятилетия ликбез превратил страну в поголовно грамотную, и тогда овладевшие начальной грамотой широкие народные массы «вбросили» в письменный язык массивы диалектизмов, просторечия, вульгаризмов и примитивно малограмотной речи. С другой стороны, и городская, особенно творческая интеллигенция ставила своей задачей дать улице, которая, словами советского классика, корчилась «безъязыкая», этот новый язык. И в результате обнаружилось, что ликвидация безграмотности приводила к знанию грамоты, но не могла удовлетворительно решить ни задачи образования, ни задачи коммуникации.

Речь идет не только о футуристических «дыр бул щил» (и не столько о талантливых экспериментах, вроде «Заклинания смехом» Хлебникова). Создаваемый новой литературой язык нового человека — строителя нового мира — делал тексты неудобочитаемыми. Вот, например, характеристика языка Ф. Гладкова, по словам известного критика тех лет Г. Горбачева, «одного из самых интересных, волнующих и близких к подлинным запросам революционного пролетариата современных писателей»: «. основное средство создать впечатление необычной психологической атмосферы в повестях Г. (иногда почти до комизма или до нелепости, контрастирующей с повседневностью материала) — язык автора и героев. Язык этот гиперболичный, сплошь метафоричен, причем метафоры неожиданны, разговоры обычно ведутся на повышенных интонациях. У Г. герои не спорят, а бранятся, одновременно крикливо и странно образно: "Ты балбес, сухая корка, старый сапог, деревянный идол". <...> Отрывочный синтаксис, недосказанные намеки, абстрактная и идеалистическая, порой религиозная, лексика, любовь к малопонятным диалектам еще усугубляют эту окраску революционных по тематике и тенденции произведений Г. <...> ... в "Цементе", более свободном от бреда и мистики, умный и выдержанный предчека Чибис советует для понимания новой экономической политики смешать солнце и кровь "в корыте в самую обыкновенную болтушку" [Литературная энц. 1929].

Успех речевого общения в лингвистический и социально неоднородной среде зависит от согласованности речевых действий коммуникантов [Крысин 2003]. И вот именно в революционный период начала двадцатого века и сразу после него проявления ограниченной или вовсе провальной коммуникации (при которой становится невозможным понимание смысла текста и/или речи) вдруг так заметно приобрели системный характер.

В качестве примера социального коммуникативного провала можно привести описанный Б.И. Колоницким случай. Реконструируя употребление слов «демократия», «демократический» в России в 1917-1918 гг., он убедительно показывает, что смысл самого понятия приобретал совершенно произвольные объем и значения, доходя до абсурдных: на митинге в ответ на призыв агитатора: «Долой монархию, да здравствует республика!» — крестьяне кричали: «Долой монахов, да здравствует республика и царь-батюшка!» [Колоницкий 2005: 181]. Иными словами, говорящие на одном языке не владеют способами коммуникативного взаимодействия, что говорит не только о неразвитости агитируемых, но и о непростительной наивности агитатора.

Представляется, что несостоявшиеся коммуникативные акты приобрели, как уже говорилось, системный характер в первую очередь потому, что в этот период активно отторгалось и разрушалось именно то пространство языка, в котором и происходит основное взаимодействие. Речь идет о том, что возможность понимания предоставляет нам литературный язык — социальный конструкт, зависящий от культурно-исторических обстоятельств не в меньшей степени, чем от стихии внутренних языковых процессов.

История современного литературного языка напрямую связана с деятельностью Петра I. Его требования, чтобы светские книги писались на «простом» языке, не могли быть выполнены чисто практически: «деловой» (он использовался в деятельности приказов) язык не обладал для этого достаточным инструментарием.

Иными словами, требование писать на общепонятном языке являлось социальным заказом такой язык создать. Его создание на протяжении всего XVIII и первой трети XIX века по сути было также и процессом формирования нового национального самосознания. Спустя два века послереволюционная страна принялась выполнять социальный заказ новой эпохи.

Один из первых советских исследователей русского литературного языка Г.О. Винокур писал, что «после того, как уже возникла национальная норма, языковые интересы художественной литературы и русской письменности вообще снова разошлись». Пушкинская эпоха освободила язык «от обязанности преследовать эстетические цели и оставила ему только его общенациональные функции <. > История русского языка в течение XIX-XX вв. — это в значительной мере есть раздельная история общерусского национального языка и языка русской художественной литературы» [Винокур 2009: 99-100]. Однако представляется, что отказ от эстетических задач начиная с сороковых годов XIX века был связан и с изменением социального состава образованного класса. Понятие «полезности», «пользы», которое в русском обществе в середине века окончательно утверждается как главенствующая идеологическая ценность, своеобразно отражается и в эстетических пристрастиях эпохи. Например, вот как Чернышевский в откровенно скучном и сухом биографическом очерке артикулирует наиболее важные, по его мнению, заслуги поэта перед отечеством: «Вот как велика была польза, принесенная Пушкиным русской литературе и публике: он научил публику любить и уважать литературу <...>, научил литератора писать о том, что занимательно и полезно для русских читателей» [курсив мой. — Е.З.].

В истории русского литературного языка разночинная эпоха оказалась второй и гораздо более мощной волной превращения книжной письменной речи в устную — обогащенная научной, философской, политической лексикой и книжными оборотами, она зазвучала в качестве функционального литературного разговорного стиля образованного сословия. И опять, как в начале петровской эпохи при создании «простого» русского языка, необходимого прежде всего для утилитарных целей, насущные научные и общественно-политические задачи подчинили себе эстетический компонент, придали ему прикладной характер — и имея в виду такие сугубо прагматические цели, парадоксальным образом обогатили, расширили возможности литературного языка за счет публицистических и разговорных интонаций, стилевого и социального многоголосья [Колесов 1998], превратились в средства индивидуальной экспрессии.

Таким образом открывается возможность переосмыслить понятие «правильного», «принятого», традиционного — то есть нормы. На протяжении всего XVIII и первой трети XIX века язык создавался теми же выдающимися деятелями своего времени (и число их было невелико) — от Ломоносова и Кантемира до Державина, Карамзина и пушкинского круга, и эту эпоху можно назвать эпохой авторства. Вырабатывались новые каноны, язык проходил этапы своего становления — и не было нужды в нормативной кодификации. Каждый член сообщества был интимно заинтересован в развитии литературного языка, каждый являлся одновременно и его носителем, и, как бы сказали сегодня, квалифицированным экспертом, его оценивающим и влияющим на его состояние. И потому вопросы правильной или неправильной речи, канона, традиции (узуса) и ее вариативности и изменчивости были в компетенции носителей языка — норма имела описывающий характер. Создававшиеся справочники, словари и руководства носили рекомендательный характер. Но с начала 1840-ых годов возрастает процент разночинцев («второго общества», словами Софьи Карамзиной), «ученых на медные деньги». И в связи с необходимостью полноценно влиться в живую, активно развивающуюся в это время культуру элиты (язык образованного общества М.В. Панов называл языком «горы») увеличивается потребность в инструктирующих справочных пособиях, предписывающих нормы речевого поведения. Эти нормы, особенно в сфере орфографии, формировались небыстро и болезненно. Вот выразительное высказывание публициста А.С. Аксакова: «Учить принятой орфографии следует, но возводить ее в ранг принципа можно разве перед теми, кто ее не знает». Об этом же позднее писал и Л.В. Щерба: «Авторов, вовсе не отступающих от нормы, конечно, не существует <...> Когда чувство нормы воспитано у человека, тогда-то он начинает чувствовать всю прелесть обоснованных отступлений от неё» [Щерба 1939: 10].

...Обрушившаяся на нас после 1985 г. речевая стихия косноязычного населения кажется внешне сходной с эпохой послереволюционных лет — мы снова столкнулись с разрушением языковых норм. Однако причины аномии тогда и сейчас оказались весьма различными. В начале века в сознании говорящего нормы не существовало или она сознательно разрушалась. В конце века нормы существовали и были кодифицированы в многочисленных словарях и справочниках. Нормой просто не умели пользоваться, потому что языку, практическому навыку говорения нужно специально обучаться. В конце «расцвета застоя» чтение «по бумажке» становится единственным способом произнесения публичных речей. Анекдот про Брежнева (который, прежде чем открыть двери, надевал очки, доставал из кармана бумажку и читал: «Кто там?») оборачивается метафорой общей речевой ситуации в стране. Читать по заранее утвержденной бумажке — это и боязнь личной ответственности за свою речь, но одновременно и сигнал неумения самостоятельно мыслить и говорить. И поэтому, когда стало возможным заговорить своими словами, за исключением довольно узкого круга специально подготовленных или хорошо образованных людей, нормой и навыком ее использования практически никто не владел.

Основными причинами небывалого всплеска активных языковых процессов можно назвать многократное увеличение потока письменной информации: газетно-журнальной и книгоиздательской продукции, наружной рекламы; «язык улицы», зазвучавший во всех типах СМИ, высветивший массовую языковую малограмотность (существовавшую, как уже говорилось, и прежде, но безусловно усугубленную падением школьного образования); с появлением Интернета отчетливо проявилась небывалая по размаху тенденция возрождения «эпистолярности», и наконец, возникновение и широчайшее распространение письменного разговорного языка — не существовавшего ранее функционального стиля. Сегодня старые нормы кажутся нам тоже не всегда уместными — особенно это касается стилистических норм политической ораторской речи конца советского периода. Она безлика, невыразительна, ей, как дистиллированной воде, по выражению поэта, не хватает жизни. И от хороших книг за годы советской власти школа нас то ли отучила, то ли в широкой массе так и не приучила. И литературные образцы, которые заданы обязательной программой («Капитанская дочка» или «Обломов», например), в качестве безусловных прецедентных текстов сегодня использованы быть не могут.

В основе современного литературного языка лежит язык городского койне Москвы и Петербурга — разговорный язык улицы, позволявший понимать друг друга носителям разных языков или просто различных диалектов русского языка. Сегодня язык, на котором говорит и улица, и зачастую СМИ (ставшие носителями и трансляторами общеупотребительного и разговорного, и так называемого письменного разговорного языка — языка электронных средств информации, в первую очередь Интернета), включает не только пласт нормативного языка, но и диалектные варианты, различные социолекты (молодежный, экономический, политический и т.п.), язык мигрантов.

Современный литературный язык (кодифицированный социальный конструкт) необходимо поддерживать и насаждать в качестве того срединного, общего, несколько консервативного стержня, наличие которого только и сможет обеспечить преемственность и успешность взаимодействия граждан в современном социуме.

Размышляя о власти языка, будем помнить, что язык соединяет в себе и орудийное начало, и не редуцируемую никакими логическими или любыми другими процедурами аффективно-смысловую стихию. Иными словами, если люди, по Фуко, — это одновременно объекты отношений власти и элементы их артикуляции, то и человек, который конституируется властью языка, одновременно является ее носителем. Одна из задач современного лингвистического и культурологического образования — научить этой властью ответственно распоряжаться.

Литература

1. Литературная энциклопедия. Т. 2. 1929 г. // www.feb-web.ru/feb/litenc/ encyclop/le2/le2-5481.htm

2. Крысин Л.П. Вместо введения // Речевое общение в условиях языковой неоднородности. М., 2000. См. также www.urss.ru/cgi-bin/ db.pl?lang=Ru&blang=ru&page=Book&id=773

3. Колоницкий Б.И. Язык демократии // Исторические понятия и политические идеи в России XVI — XX века. СПб., 2005.

4. Винокур Г.О. История русского литературного языка. М., 2009.

5. Колесов В.В. Русская речь вчера, сегодня, завтра. СПб., 1998.

6.  Щерба Л.В. Спорные вопросы русской грамматики // Русский язык в школе. 1939. № 1.

Автор: Е.Г. Захарченко (Москва)